Улыбка Бога [СИ] - Михаил Гвор

— Арвой дадод барегам! Зачем шакал-нэмэц страна пришол? Билять его мама! Комбат убыл, лейтенант убыл, сержант Свинарэнка тожэ убыл! Сектан кисмет! Кому Шамси плов варыт тепер? Вах, нехорошо! Шайтан-арба, уголь кушать, на станцыя ехать! Кери хар! Быстро ехать, болшой кирдык дэлат! Шакал умирай, керма фуч!

При появлении Любецкого в кабине, лопата в руках азиата сменилась на нож. Но остроглазый «кочегар» разглядел припорошенную пылью гимнастерку с зелеными петлицами и снова вернулся к своему занятию. Лопата так и мелькала…

— Ассалам алейкум, ака! — заорал красноармеец, перекрикивая рев котла и свист перегретого пара. — Шайтан-арба ездить умей? Сильно быстро ехать, станция балшой кирдык делать. Граната, бомба взрывай, бензин гори, патроны гори! Шакал-нэмец кирдык, ишак-нэмэц кирдык! Весь нэмэц кирдык! За комбат мэсть! За лейтенант мэсть! За сержант Свинарэнка мэсть! Шамси за всэх мэсть!

Яшка вполне законно гордился тем, что знает все наречия Советского Востока, хоть и познания его были не столь глубоки, как хотелось…

— Ваалейкум ассалам, мать твоя узбечка! — не ударил Любецкий в грязь лицом, разом исчерпав свои познания во всех среднеазиатских языках сразу. — Таки не надо делать нервов, ми сейчас разгоним такой тарантас по самые помидоры. И не стоит провожать его до станции, мины на цистернах сделают всё в лучшем виде.

Любецкий уверенно огляделся, кочергой разровнял беспорядочно набросанный уголь на колосниках, вдавил пятку на регуляторе…

— Шамси мама не узбек, Шамси мама — тоджик! — заявил азиат, кося и без того узким глазом в сторону отобранной лопаты. — Шайтан-арба гоняй! Станция кирдык!

— Уже разогнал, братишка! — отмахнулся Любецкий. — Пошли, прыгать пора!

— Куда прыгать? — удивился таджик.

— Сюдой! — Яшка открыл дверь паравозной будки. — Давай сигай, шайтан-арба сама поедет, сама фрицам кирдык делать будет. Очень большой кирдык! Бада бум!

— Вах! Как сама!? — Шамси распахнул глаза пошире, но на лопату смотреть перестал.

Потом горестно поцокал языком, обреченно всплеснул руками, выдохнул: «Кысмет твою маму!» и, подхватив лук, шагнул в открытую дверь. Достаточно грамотно шагнул, как успел заметить Яшка прежде, чем последовать за новым приятелем.

* * *

Человек отделился от поезда, коснулся земли, по инерции пробежал несколько метров и, кое-как сгруппировавшись, кубарем скатился с насыпи. Когда Костя подбежал к нему, спрыгнувший уже сидел и проверял свою целостность, ощупывая голову обеими руками сразу.

— Жив? — спросил Костя и только тут заметил, что это не одессит. — А Яшка где? Ты кто вообще? И откуда взялся?

Человек поднял глаза на Костю и ответил без малейшего удивления:

— Я Шамси Абазаров, урус-албасты. С шайтан-арба ходил. Твой товарищ тоже ходил. Там, — он махнул рукой вперед по ходу поезда.

Светка, услышавшая последние слова, а еще раньше уловившая мысли Грыма, пулей пронеслась мимо. Но ефрейтор уже топал навстречу, отчаянно матерясь и слегка подволакивая правую ногу.

— Светочка, будьте так любезны, — попросил он встревоженную даму, — там с поезда выпал такой маленький черненький таджик по имени Шамси. Так вот, его совсем не надо кушать! Ви будете смеяться, но он пришел до фрицев немного раньше!

— Уходим, — распорядился Костя, словно ребенка, подхватывая на руки «маленького черненького», — там разберемся. У немцев скоро такой шухер начнется…

По лесу неслись минут десять. Потом сзади негромко, почти на пределе слышимости, бухнуло, через несколько мгновений раздался еще взрыв, изрядно приглушенный расстоянием и лесом. А потом начался такой грохот, что любая артиллерийская канонада позавидовала бы!

— До вагонов со снарядами дошло! — радостно заорал Яшка. — Слышь, Шамси, кирдык станции!

— Кисмет, — спокойно ответил таджик и поднял глаза к небу, одновременно пытаясь сделать руками какой-то жест.

Сделать это находясь в охапке у бегущего йети оказалось затруднительно, и Абазаров только еще раз повторил:

— Сектыш кысмет. Ай, хорошо!

Впрочем, его довольная физиономия говорила красноречивее любых слов.

Еще минут через пятнадцать выбежали к месту, где, отправляясь на операцию, оставили лишнее барахло. Яшка немедленно занялся готовкой, громогласно объявив о полезности регулярного питания. Случайно заметив брошенный на буханку хлеба взгляд таджика, Костя спросил:

— Шамси, ты когда последний раз ел?

— День, два, три… потом кушал, — ответил тот. И снова развел руками. Кысмет, мол, что уж сделаешь…

— Яшка!

— Не учите мене жить, — бросил одессит, — лучше поддержите продуктами! Братишка, ты служил где?

— Пехота слюжил, — вскинул голову Абазаров. — Сто восьмой стрэлковий дивизия слюжил. Генерал Маврычев камандир бил.

— А занимался чем? — поинтересовался уже Костя.

— Шурпа на весь рота делал, — гордо ответил таджик, аккуратно отламывающий кусочки хлеба от краюхи, отхваченной щедрой рукой Любецкого. — Лепешка пек. Лагман делал. Плов для целый батальон варыл! Сам комбат хвалил, говорил, таджикский плов — настоящий плов! Потом грязный шакал пришел. Комбат убыл. Лейтенант убыл. Сержант Свинарэнка тоже убыл. Все убыл. Шамси винтовка взял, стрелял. Много шакал убыл. Только патроны кирдык. Кисмет, — азиат пожал плечами, — Шамси лук дэлал, к урус пошел, домой пошел! День шел, седьмой шел. Везде шакал, урус нэт савсэм. Решил, не дойдет к урус. Умрет от нэмэц. Нога сильно болит. Видит станцыя, много шакал. Если шайтан-арба разогнать, балшой кирдык будэт. Не зря Шамси умрет. Полез на шайтан-арба. Кери хар! Шамси два шакал лук убил! Два зарезал, как баран! Яшка-джан приходил, станцыя балшой кирдык делал! Потом сказал с шайтан-арба ходи!

— А что с ногой? — поинтересовался Костя.

— Пуля ногу стрелял. Давно. Плохо нога. Халва пахнет. Кирдык Шамси.

— А ну-ка…

Таджик спустил штаны, обнажив бедро. Человек и йети уставились на крайне неприятного вида рану.

— И ты с этим пер туеву хучу километров, а потом на поезд прыгал? — выдавил Костя. — Железный мужик! У тебя же гниет всё. Считай, газовая гангрена на подходе, если не уже. Яшка, доставай аптечку! И сам работай, с моими пальцами только ампутации хорошо получаются.

— Таки да, — согласился Любецкий, — особенно немецких конечностей и до самой шеи. Терпи, братишка, больно будет!

Абазаров только кивнул и полностью снял остатки штанов.

Яшкины руки замелькали над раной, так же ловко, как несколько минут назад — над котелком. Впрочем, рот при этом не закрывался. К Шамси он, изменив своей вечной привычке, обращался исключительно на «ты».

— Таки тебе надо было до погранцов идти, а не до пехоты, — тараторил Яшка. — Не могу сказать плохого слова за полк, где раненые ротные кашевары эшелоны на гоп-стоп берут, но таки пограничники, это вам совсем даже другое дело. Братишка, до каких мест надо будет прийти в гости, когда наш Грым ампутирует последнему немцу его дурную голову, а мадемуазель Светочка засунет свой любимый огнетушитель в задний проход Гитлеру? Я таки хочу дойти до твоего уважаемого папы и сказать большое одесское спасибо за то, шо вырастил настоящего батыра!

— Нэправильна гаваришь, ака, — произнес Шамси слегка дрожащим голосом, — «батыр» узбек гаварыт. Тоджик скажет «пехлеван». Я Зеравшан живу. У самых гор. Город Айни, слышал, брат?

— Таки нет, — чистосердечно признался Любецкий. — но это совершенно наживное дело. После войны обязательно сходим до ваших мест. Там же живут йети?

— Албасты ест. Только он не ходит к люди. Нэ любит.

— Я имею таких оснований полагать, что для нас он сделает исключение. Если ему это скажет сам Грым, а не какой-нибудь потомок мелкой лысой обезьяны. Я тебе скажу без второго разу, шо с ногой у тебя будет в лучшем виде. Как очень правильно заметил наш специалист по кардинальным ампутациям, железные люди не имеют такой привычки гнить заживо. Бывает, они имеют немного такой ржавчины, но это всегда можно поправить. Полежишь до утра, да пару дней тебя будут носить на руках, а потом ми будем иметь самого правильного кашевара на всем партизанском фронте. Таки фрицам сильно не повезло, шо они разозлили «железного» Шамси.

30 июля 1941 года. Белоруссия. Первая реальность

Эшелон приближался, деловито постукивая колесами на стыках рельсов. Первыми неладное почуяли не часовые на въездном посту и не охрана на платформах эшелона. Самым бдительным оказался майор Остерман, комендант станции. В обязанности престарелого ветерана, еще юным фенриком травленного французским фосгеном в окопах Западного Фронта, совсем не входило встречать каждый прибывающий поезд. Но обожженные легкие майора давали о себе знать и через двадцать пять лет. Остерман при первой возможности выходил из тесного помещения комендатуры, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Терпкий аромат близкого соснового бора перебивал даже вонь нефтепродуктов и прочего креозота, в изобилии носящуюся в атмосфере…